Диму не покидало ощущение, что Петр видит его насквозь – от беспощадных глаз невозможно было укрыться. Он не мог понять, сколько лет новому знакомому – он мог быть чуть старше, ему могло быть под сорок
«Пока мы любим, мы живы, и может быть, только может быть, истинная любовь уходит с нами в неизвестность смерти»,- так говорит один из героев этого рассказа. ВИЧ – реальность жизни людей, чьи истории мне хотелось рассказать читателям. Но все же этот рассказ – не о вирусе, а о любви. Об эгоистичной любви, способной убить; о страстной, горячей любви, придающей смысл жизни; о дружеской любви, способной провести через самую темную ночь жизни. Не порицайте героев, но и не жалейте их. Если их судьбы затронут вас, то пожелайте им мужества на том пути, который им выпал.
-1-
Это было тихое, затерявшееся среди домов кладбище, утопающее в зелени деревьев летом, укутанное снегом зимой, словно забытое временем, хотя оно было действующим. К нему можно было пройти или проехать на троллейбусе от «Рижской» или от «Алексеевской», двух старых станций метро на оранжевой ветке, всегда нравившейся Диме.
Он полюбил приезжать туда к деду. Почему? Отчасти, наверное, от того, что и дед тоже большой любовью в их семье не пользовался. Всю жизнь он выпивал, ухлестывал за бабушкиными подругами, сорил деньгами, строил глазки студенточкам, слушавшим его курс по истории искусств, одевался с иголочки и умер, пережив бабушку почти на десять лет, во сне, легкой, светлой смертью – после воскресного обеда прилег отдохнуть и не проснулся.
К тому времени Дима уже почти три года жил сам по себе. Он ушел после чудовищного скандала с сестрой, поняв, что настала пора рассчитывать только на себя.
– Ты должен это перебороть и лечиться, – в запале кричала ему сестра, ставшая в миг отвратительной, злобной ведьмой. – Это позор для всех нас! Понимаешь, позор – ты, и твои бойфренды! Да как ты смеешь их домой приводить! После них квартиру дезинфицировать нужно!
– А еще лучше – сжечь, – ответил ей Дима. – Предать очистительному огню. Только беда, мы такие живучие, нас ничем не возьмешь. Разве что лазер попробовать.
Он устал от скандалов с сестрой, устал от второго мужа матери, подчеркнуто безразличного к младшему сыну супруги, устал от начавшей разъедать его недоброжелательности. «Бойфренды» – это был смешливый и забавный Рыжик, забегавший, действительно, раза три к Диме домой, ненадолго. Они потом даже не то, чтобы расстались, а словно отдалились друг от друга в сложном танце мужских привязанностей и страстей.
Диме понравилось жить одному, встречаться, с кем он хочет, забегать после работы в магазин, с видом уставшего от деловой суеты взрослого человека покупать себе на ужин какой-нибудь замысловатый салат, возвращаться в субботу под утро с только что встреченным парнем и начинать целоваться на пороге, одной рукой закрывая за собой дверь. Это, как он думал, и была жизнь современного молодого гея, с хорошим образованием, более чем приличной зарплатой и очевидными карьерными перспективами.
А родной семьи не хватало.
Он старался не думать о символичности того, что умершие были для него ближе живых. Приезжал, когда получалось выкроить время, покупал печальные цветы, убеждался, что никого из родственников в поле зрения нет, и неторопливо шел среди памятников, всякий раз удивляясь тому, как тихо и спокойно на Пятницком кладбище. Смерть здесь казалась полной одиночества, но не страшной.
Через участок от деда, по каким-то сложным соображениям похороненного именно здесь и разлученного с бабушкой, был простой, совсем новый памятник. Покоившийся там Виктор прожил всего двадцать пять лет. С овального фото на Диму смотрел грустный светлоглазый юноша. Самому Диме было двадцать восемь. Казалось невероятным, что он уже успел пережить других, например, этого печального соседа дедушки.
В ту среду Дима оказался на Пятницком случайно. У него накопились отгулы за работу в выходные, и начальник отдела дизайна настоятельно посоветовал эти дни использовать, пока было можно – ходили слухи, что отгулы упразднят, раз они никому не нужны.
Неурочный посетитель был не только у деда. У Виктора тоже был гость – в первый раз, раньше Дима никого там не встречал.
Было начало сентября, утро. Пахло чуть слышно осенью, воздух был прозрачным и золотистым, хотя в небе мчались друг за дружкой тревожные сине-черные облака. Это был день для тихой грусти, печали, может быть, но не для глухих рыданий, а незнакомец у ограды рыдал, спрятав лицо в ладонях. Он был очень высоким и очень худым.
Брат, наверное, пронеслось в голове у Димы. Кто это еще мог быть?! Для отца Виктора мужчина был слишком молод.
-Да когда же это все пройдет, наконец, – вполголоса проговорил незнакомец. – Витя, когда же ты меня отпустишь, малыш. И к себе не берешь, и не оставляешь. Не могу больше.
Он вдруг почувствовал, что не один, и повернулся к Диме.
Дима никогда еще не видел таких лиц. Казалось, что бушующий в этом человеке внутренний огонь безжалостно выжег все банальное, обычное, что раньше делало высокого парня «красивым». Теперь он не был «красив» в общепринятом смысле слова – щеки словно ввалились, от крыльев носа пролегли глубокие складки к уголкам рта, на лбу проступили морщины. Но его глаза были прекрасны – редкой синевы, холодные, манящие, как ледяная пропасть. Лепка скул, посадка головы, ощущение силы завораживали, лишали покоя, сулили…что? Темные страсти? Безумства? Нечто запретное?
Дима не сразу сообразил, что незнакомец к нему обращается. Потом вздрогнул и услышал глуховатый голос:
– У вас зажигалки не найдется? С вами все в порядке, эй, слышите меня?
Он кивнул и суетливо принялся хлопать себя по карманам, чувствуя, что ведет себя как бестолковый подросток, которым, оказывается, так и не перестал быть. А Диме казалось, что за три года вольной жизни он набрался серьезного опыта! Так как же этот парень одним махом разоружил его! Это все неестественная худоба и жуткие, затягивающие как два водоворота глаза, да еще оттеняющие их светлые, почти молочного цвета, коротко остриженные волосы.
Незнакомец взял зажигалку и с наслаждением закурил, с любопытством разглядывая Диму. Тот не придумал ничего лучше, как тоже достать сигарету.
– Кто у тебя здесь? – спросил парень. – Не видел тебя раньше. Дед, верно? Я, по-моему, тут уже всех наперечет знаю.
– Я вас тоже не видел, – почему-то сердито пробормотал Дима. – Да, дед. А у вас?
И сам ахнул от чудовищной бестактности вопроса – он знал, что парень приходил к Виктору, навсегда оставшемуся двадцатипятилетним.
-Друг, – просто ответил парень.
Он улыбнулся. Это была такая чудесная, такая отчаянная, ласковая и безнадежная улыбка, что Дима сам чуть не разрыдался.
И в это миг, словно по воле небес, вдруг припустил ливень. Незнакомец поднял лицо, ничуть не боясь уже по-осеннему холодных капель, и кивнул Диме:
– На машине? Подвезти?
Так началось их знакомство. Парня звали Петром, и он ездил на «Ауди», легко и уверенно управляясь с мощной машиной.
Было решено выпить кофе.
Диму не покидало ощущение, что Петр видит его насквозь – от беспощадных глаз невозможно было укрыться. Он не мог понять, сколько лет новому знакомому – он мог быть чуть старше, ему могло быть под сорок.
Когда они устроились в каком-то очень изысканном кафе в центре города, Петр внимательно посмотрел на Диму и совершенно спокойно, без малейшего волнения, четко выговорил:
– У меня ВИЧ. Я предупреждаю сразу, чтобы ты не терял время, если хочешь секса. Мне так проще, к тому же.
Дима судорожно вдохнул ставший вдруг горьким воздух. ВИЧ! Темная сторона вольной жизни гомосексуалов, то, о чем не говорят, призрак, всегда стоящий поблизости.
Петр с искренним любопытством наблюдал за новым знакомым. Его, казалось, забавляло, как стремительно тот побледнел. Потом он стянул через голову темно-синий свитер с глухим воротом, оставшись в футболке с короткими рукавами. Сплел перед собой пальцы и чуть склонил голову набок, насмешливо глядя на Диму.
Тот не мог оторвать глаз от рук Петра. Под тронутой чуть золотистым искусственным загаром кожей отчетливо проступали беззащитные голубые вены. Казалось, что, если присмотреться очень внимательно, можно сам уловить ток крови. На мгновение у Димы мелькнула жуткая мысль, что парень напротив доживает последние дни, погибая от истощения.
– Ты еще здесь? – вежливо поинтересовался Петр. – Нравлюсь?
Дима стоял на самом краю пропасти. Беспощадная синева глаз напротив притягивала его, заставляя почти неуловимо продвигаться к пустоте.
Он балансировал на гран здравого смысла, а потом прыгнул, и его подхватил ледяной восходящий поток воздуха. Вместо камней внизу Дима взлетел вверх, в звенящее небо, тоже синее.
– Я здесь, – откликнулся Дима. Теперь он чувствовал себя бесконечно взрослым и очень уставшим. – Конечно, я здесь. Извини, что уставился.
Дима никогда не думал, что вирус может быть у такого вот завораживающе интересного парня, на мощной машине, в дорогой одежде. Ему всегда казалось, что ВИЧ – удел маргиналов, с которыми ему и встретиться-то негде, потому что они живут в разных мирах.
Петр как ни в чем ни бывало отпил кофе. Закурил.
– Это… СПИД? – Дима непроизвольно понизил голос. Не знал он правил этикета, разъясняющих, как вести такой разговор с только что встреченным человеком.
Петр искренне расхохотался.
– СПИД! Чудик. Это побочные эффекты терапии. И все. – Внимательно вгляделся в Димино лицо и серьезно пояснил: – Я не умираю. Просто стараюсь не смотреть на себя в зеркала. Может, тебе коньяку заказать? Я по закону обязан говорить о ВИЧ сексуальным партнерам. Вот и сообщаю, чтобы они успевали вовремя уходить.
– Коньяку я бы выпил, – Диме стало полегче. – Ты… давно?
– Чуть больше трех лет, – Петр поднял руку, подзывая официанта. – Могу свитер одеть.
– Нет, не надо. Если тебе не холодно, конечно.
Его вдруг охватило дикое желание дотронуться до Петра. Провести кончиками пальцев по тончайшей коже. Тот с пугающим чутьем уловил это волну болезненной чувственности и скривился:
– Эй, ты же не из тех, кто охотится за вирусом? Я и таких встречал. Если да, то я сам ухожу. Не моя тема.
Дима покачал головой. Потом поднял глаза на этого необычного, хрупкого и дерзкого парня, умевшего привораживать взглядом:
– Нет. Расскажи что-нибудь. О чем-нибудь. Мы можем… просто дружить?
Петр расхохотался еще раз.
– Понятия не имею. Попробовать можно. Лучше ты расскажи. Почему ты ездишь к деду?
…Они просидели в кофейне так долго, что там же и пообедали. Когда мужчины вышли на улицу, день был в самом разгаре – два часа дня.
-Я в офис, поработаю, – сказал Петр. – Подвезти тебя?
-Нет, я пройдусь, – ответил Дима.- Спасибо. Я тебе позвоню.
-Ну, конечно. – Петр тихонько смеялся про себя. Позвонит он!
В машине Петр закрыл лицо руками. Его судьба была решена. Все, что с ним происходило после гибели Вити, было расплатой, и расплачиваться должен был он один. Мальчик какой славный! Чистенький разумный красавчик с умными карими глазами. От номера его телефона следовало избавиться немедленно, чтобы не было соблазна позвонить самому.
Петр достал коммуникатор. Тот вдруг ожил и, засияв огнями, уведомил хозяина, что пришло сообщение.
«Я очень рад, что встретил тебя. Дима»
– О, ебать, что за романтика! – Петр с досадой ударил кулаком по рулю.
Потом всхлипнул. Улыбнулся. И, закусив губу, быстро набрал ответ:
«Я тоже рад».
В ответ ему пришел смайлик.
– На тебя-то я и подрочу, – проникновенно сказал Петр двоеточию, тире и скобке, изображавшим Димину улыбку. Потом он включил Гриндр.
-2-
После гибели Вити Петр и не собирался оставаться в живых долго. Он не покончил с собой сразу же лишь потому, что хотел измучить себя болью, дойти до самой последней черты, той, за которой жизнь уже невозможна.
Он не учел лишь одного – силы дружбы. Его провела через ночь Инга, подруга, возникшая, казалось, ниоткуда, лет пять назад. Ее воля заставила смерть отступить, а потом взял свое инстинкт самосохранения, и Петр вернулся к жизни. Вернее, к некоему подобию жизни.
Инга была его ровесницей, замужем за англичанином, отпрыском аристократического семейства невысокого ранга, настолько обрусевшим, что он походил на пресловутого медведя больше любого русского.
Петр так и не смог понять, как Инга решилась остаться его другом, зная, что произошло на самом деле. Возможно, это и была абсолютная, безусловная любовь, та, которую невозможно заслужить, она ниспосылается в наш мир свыше?
Как бы то ни было, жизнь после жизни продолжилась. Душевная боль стала постоянной спутницей Петра, неотлучно следовавшей за ним, куда бы он ни отправился. Но, странным образом, когда стали очевидны первые побочные эффекты терапии против ВИЧ, Петр успокоился. Это и была расплата – остаться в живых, но неотвратимо терять привлекательность.
Пока Петр выглядел только истощенным, и Инга настаивала, чтобы он обсудил лечение с врачом, сменил препараты, позаботился о себе.
– Детка, но я не хочу. Мне нравиться становиться чудовищем, – ласково разъяснял ей Петр. – Я должен как-то расплачиваться за то, что сделал. Пусть будет так.
– Увезем тебя в замок Терренса, – говорила ему Инга. – У них настоящий древний замок.
– Они меня так и ждут, – нежно отвечал ей Петр. – Только педика с ВИЧ им и не хватало. Выглядывают в окошки – что-то Петя не едет?!
– О, я скажу, что ты мой брат, – совершенно серьезно отвечала та.
Петр был уверен, что она так и сделает, скажет, что они родственники, если потребуется. Эта женщина никогда не сдавалась и не признавала самой концепции жизненного поражения. Пока билось сердце, нужно было идти вперед, даже если каждый шаг был полон боли.
Он редко общался с родными. Его мать, передавшая сыну колдовские синие глаза, была прелестной, тихой алкоголичкой, а отец – средней руки бизнесменом, жившим, как давно понял Петр, на две семьи. Иногда Петру хотелось разузнать, есть ли у него сводные братья или сестры.
Петр работал в маркетинговом агентстве. Талант позволял ему иногда вести себя, как вздумается, например, как в тот день, приезжать в офис к трем – он любил оставаться там по ночам, с горсткой таких же неприкаянных, никому не нужных душ.
Чтобы объяснить свою пугающую худобу коллегам, да и родным во время редких встреч, он придумал «редкое нарушение липидного обмена». Вообще-то, именно это с ним и происходило, его тело теряло жировую ткань именно там, где она была всего заметнее, обнажая вены на руках и ногах, постепенно придавая ему вид недоброго чернокнижника и колдуна. Посвященным его облик говорил о побочных эффектах терапии против ВИЧ. По великой иронии жизни, сама терапия была эффективной. Петр ощущал себя здоровым, насколько это вообще возможно для жителей мегаполисов. Он занимался в спортивном клубе и старался пару раз в неделю ходить на занятия по пилатесу, плавать в бассейне – раз уж он остался в живых, нужно было не раскисать.
Секс не стал проблемой, пока что. Петр все еще был хорош собой, ни вирус, ни возраст – под сорок, не укротили его притягательности ни для парней, ни для женщин, но теперь мрачное обаяние этого мужчины вызывало тревожное чувство, смутное ощущение несчастья. Однако были места, где царила темнота, или, по крайней мере, полумрак, и внешность не играла такой большой роли. Как Петр сказал как-то раз Инге: «На ощупь я все еще прекрасен».
Петру казалось, что только после диагноза он по-настоящему пустился в плавание по водам мужских страстей. Раньше, несмотря на безрассудства, он все-таки держался берега. Теперь ни суши, ни ориентиров не было. Из темноты появлялись пугавшие его, взрослого мужика, фигуры. Ему встречались совсем молоденькие парни, сознательно искавшие партнеров с ВИЧ, чтобы получить от них вирус. Они настаивали на опасном сексе, и Петра пробирала жуть. Хотели ли они отомстить жестокому миру, или совершить растянутое во времени самоубийство, или их ненависть к самим себе была так велика, что превращалась в саморазрушение?!
Но жить можно было, и неплохо, хотя в этом и не было смысла.
А смысла никогда и не было, наверное.
Петру нравилось быть гомосексуалом. Ему нравилась вольная жизнь, полная доступного секса, нравилось ощущать себя стоящим над послушной толпой ровесников-натуралов, проходящих через женитьбы, разводы, разделы имущества и, как дико это ни звучало, дележ детей. Он был сам по себе, покорный только своим желаниям. Петр не собирался обзаводиться семьей с парнем, он был одиночкой, волком без стаи, бунтарем по духу. Время от времени его приключения становились безрассудными – Петру были нужны ожоги опасного секса, чтобы почувствовать вкус к жизни. Он переступал запретную черту, рисковал, побеждая тем самым ненавистный ему здравый смысл.
И все же любовь достала и его. Появился Витя, и Петр присмирел настолько, что почти полгода, немыслимый для него срок, хранил верность своему милому мальчику. Зависимость от парня намного моложе и пугала его, и умиляла.
Он не мог понять, чем светлоглазый паренек так зацепил его. Чем он отличался от сотен других, почему именно Витя стал так дорог?
Вообще-то, чуть ли не после первой встречи с Витей, Петр с удивлением понял, как мало хороших любовников было среди нескольких сотен парней, задержавшихся в его жизни кто на один раз, кто на два. Витин дар, тончайшая нервная чувствительность к партнеру, позволяла ему улавливать какие-то глубокие токи, легко читать невидимые другим знаки и откликаться на них. Близость становилась одухотворенной. Это был секс, из которого могла родиться, и родилась, очень скоро, любовь.
– Доказательство любви, единственное доказательство любви – верность, – мечтательно сказал Витя Петру в самом начале их романа, – понимаешь, я не хочу ни с кем делить любимого парня. Не хочу стоять в шеренге парней, не хочу быть одним из многих. Не хочу, не могу.
Он тогда легко рассмеялся.
– Думаешь, наверное, я ебанутый романтик. Нет, дело не в этом. Просто это не любовь, по-моему, если в твоей жизни толчется полдюжины парней, и ни с кем ты по-настоящему не близок. И он, мой парень, тоже станет для меня единственным. Станет всем, что мне нужно, а мне будет нужен весь он, целиком, без остатка, безраздельно.
И Витя добавил, уже без улыбки:
-Наверное, я все-таки ебанутый романтик.
В ту далекую ночь, одну из их первых проведенных вместе ночей, Петр впервые в жизни задумался о природе любви. Что, если Витя был прав? Да я и сам стою в ряду всегда доступных партнеров, понял Петр, да что там, в ряду – скажем честно, в толпе, уходящей за горизонт. Никто не важен мне, но ведь и я никому не важен. Мы все взаимозаменяемы; ни один, так другой, ни другой, так третий, всегда есть кто-то, готовый к сексу, а потом ты закрываешь дверь своей квартиры и остаешься наедине с собой, и никому нет до тебя ни малейшего дела, что ты был, что не был. Я не существую, моего имени и то не запоминают, как я сам не запоминаю имен случайных парней. Мы все мечтаем украдкой о любви, но сами же не даем ей ни малейшего шанса, не позволяем чувству развиться, не тратим ни секунды, чтобы вглядеться в того, с кем только что были близки. Но это не близость, и не следование мужской природе, как мы пытаемся убедить сами себя – чаще всего это трусость, мы не хотим, чтобы нас видели слабыми, уязвимыми, мы не хотим раскрываться, обнажать наши раны, а это уже не мужественность, это бесхребетность, вечная гонка к финалу, который всегда один и тот же, потому что мы в тысячный раз сделали то же, что и всегда.
Это были невеселые мысли. Поступиться свободой было жутко, но в чем она заключалась, эта свобода?! Не жил ли и Петр в плену стереотипов, утверждавших, что гомосексуалы не способны на долгие, прочные связи, а их удел – непрекращающееся движение от партнера к партнеру? Что, если нужно было рискнуть и попробовать, испытать настоящую близость с другим парнем?!
Взволнованный Петр заговорил об этом с Ингой, единственным человеком, кому он доверял свои сокровенные мысли.
-Я полюбил, кажется, – сказал ей Петр, и на миг ее темные-темные, почти черные глаза, вспыхнули странным чувством, не тревогой, не ревностью, не любопытством – глубокой, нежной жалостью, словно ее причудливая любовь к другу приподняла перед ней завесу будущего, и она увидела там печаль и горе.
– Если так, то, значит, время пришло, – задумчиво ответила Инга.
В другом мире, в параллельной Вселенной они были бы прекрасной, яркой парой – светловолосый синеглазый мужчина и мрачная кареглазая женщина, с холодным, рассеянным взглядом.
-А ты любишь Терри? – спросил Петр. На миг у него мелькнула мысль, что Инга запустит в него хотя бы кусочком сахара – они сидели в кафе.
Но нет, его подруга едва заметно улыбнулась.
– Он мой лучший друг, и единственный мужчина, с которым я могу жить изо дня в день, – сказала она. – Но нет, это не любовь. Не та, во всяком случае, о которой говоришь ты.
Она с насмешливым вызовом посмотрела на синеглазого красавца напротив. А вот посмотрим, хватит ли у тебя пороху спросить у меня вот так, в лицо, люблю ли я тебя, говорил ее взгляд.
Чертовка, с нежностью подумал Петр. Настоящая чертовка.
– А меня ты любишь? – вот, девочка, и что ты ответишь?
-О, конечно, я люблю тебя. Нежной, безгрешной, дружеской любовью, – пропела эта непостижимая женщина.
Они рассмеялись, но Петр почувствовал, что слегка покраснел. Потом он увидел, что Инга как ни в чем ни бывало осторожно собирает ложечкой молочную пенку с кофе, это была ее всегдашняя привычка, и успокоился. Хотя бы здесь трагедий не предвиделось.
– Только не обещай мальчику того, что ты не сможешь сделать, – тихо сказала Инга. – Не обещай невозможного. Не говори о верности, пока не поймешь, что сможешь быть верным – и долго, не неделю и не месяц. Не спеши. Если это действительно любовь, она не пройдет так скоро.
Но Петр не послушал ее. Он знал, что она права, что волком он родился, волком и останется, но ему самому вдруг стало важно, чтобы Витя был близок только с ним. Он был его мальчиком, собственностью, игрушкой – только его.
Поспешные клятвы верности были принесены, предосторожности отброшены. Витя перебрался к Петру, и началась та самая семейная жизнь, над которой еще недавно посмеивался Петр. Он долго не мог привыкнуть спать вдвоем, да еще в объятиях горячего, в буквальном смысле слова, молодого парня. В чуть душной ночной темноте от малейшего движения поднимались волны желания, которому было невозможно, да и не нужно, противостоять. Днем звенело в голове, клонило в сон, но усталость проходила, стоило им с Витей потянуться друг к другу.
Впервые в жизни Петр переживал чувство нежного, ноющего не-одиночества. Конечно, увлечения случались у него и раньше; он называл те легкие, поверхностные связи «секс с проживанием». Как только первый накал страстей спадал, мужчины расходились, без глубоких обид и тяжелых сцен. Прежде всегда было ясно, что ни о чем серьезном речь не шла. Во всяком случае, так думал Петр.
Но с Витей жизнь складывалась совсем по другому. Нерастраченная теплота, обитавшая, как оказалось, в сердце Петра, теперь изливалась на его друга. Витю хотелось ласкать, целовать, баловать, хотелось знать о нем все, хотелось понять, откуда у молодого парня не по возрасту печальные мысли, и почему он только что улыбнулся.
А потом, полгода спустя, Петр понял, разом, что ему скучно. Он не разлюбил Витю, об этом не было и речи – напротив, он не мог представить себе жизни без него. Просто близость приелась. Все, что можно было испробовать, было испробовано. Ощущение новизны прошло, наступала повседневность.
Волк внутри Петра не исчез. Он дремал, убаюканный лаской и теплом домашнего очага, но оставался волком, и его природа хищника взяла, все-таки, свое. Были недолгие колебания, а потом Петр вошел в квартиру, где его ждал новый знакомый, и волк вырвался на волю.
– Не чувствую я никаких угрызений совести, – говорил Петр Инге. – Я не могу быть только с ним одним. И, вообще, понимаешь, так странно, я ценю Витю еще больше – понимаю, какое это счастье, что у меня есть он, что мы вместе. Мне нужен секс, просто секс, всегда новый.
-Будь осторожен, – невесело откликнулась Инга. – Это звучит дико банально, но любовь предполагает некоторую ответственность.
Петр показал ей язык. Он знал, что вел себя как подонок, что подставлял любящего его парня под удар, что дорогой мотоцикл в подарок Вите, выросшему в небогатой семье – жалкая попытка загладить вину. Можно было поговорить с Витей, попытаться растолковать, как не хватает ему, Петру, вольной жизни холостых лет, предложить отправиться на поиски приключений вдвоем, найти еще одну пару для разнообразия, да что угодно, но Петр не хотел, и не собирался, делить Витю хоть с кем-нибудь, хоть ненадолго. Мальчик был прав – Петр любил его, и любимый должен был принадлежать ему безраздельно.
Он еще держался, балансировал на грани, отделявшей его новую жизнь с Витей от прежней, где секс часто означал опасность. Петру все больше не хватало азарта, он истосковался по дикой пульсации крови в теле, означавшей одно – он рискует, и риск возносит его до небес.
Этот голод и привел его на вечеринку таких же, как он, искателей острых ощущений, бросавших вызов благоразумию.
Через три месяца ему позвонил бывший там же знакомый и помертвевшим голосом произнес страшное слово «ВИЧ». Еще можно было надеяться, еще можно было убеждать себя, что вирус милосердно выбрал не его, можно было откладывать сдачу анализов на неделю, на день, а потом помедлить, не решаясь взглянуть на результат, но все это уже не имело значения. Потому что результат все равно был положительным, и затянувшаяся юность с ее нелепой верой в бессмертие и собственную неуязвимость закончилась.
– Тебе нужно провериться на ВИЧ, – так теперь сообщают обманутому любовнику о своей неверности, и так, после тягостных попыток выстроить в уме разговор, сказал Вите Петр. – Я тебя люблю, клянусь, люблю тебя, я могу жить только с тобой, я просто не могу быть только с тобой. Пойми это, и прими. Проверься, и давай жить дальше, чтобы с нами не происходило. Мы справимся. Мы выстоим, вдвоем.
У него в памяти всплыли жестокие слова Инги: «Он мой лучший друг, но это не любовь».
Позже Петр понял, что Витя умер, когда услышал его признание. Вите еще оставалось крикнуть: «Ненавижу тебя, ты предавал меня каждый день, каждый час, каждую минуту, лгал мне в лицо, ты поругал мою любовь, втоптал ее в грязь. Ты убил меня!», ему еще оставалось выбежать из квартиры, сесть на руль спортивного мотоцикла и врезаться на полной скорости, кварталом дальше от их дома, в грузовик с железобетонными блоками для какой-то стройки неподалеку.
А Петру еще оставалось, выйдя покурить на балкон, услышать вдалеке тревожные переливы «скорой», броситься вниз по лестнице, промчаться по оживленным в вечерний час улицам и увидеть в дрожащем свете фонарей и машин гротескно изломанное тело, еще минуты назад бывшее живым, теплым, любящим парнем, которого предал любимый человек.
Петр еще оставалось рухнуть на колени и завыть.
Темнота, боль, холод и одиночество пришли мигом позже.
-3-
Если я его сегодня же не поцелую, сойду с ума, решил Дима.
Они с Петром сидели в кино. Начинался октябрь. За прошедшие со дня их встречи четыре с небольшим недели (Дима знал совершенно точно, сколько недель, дней, часов и минут прошло с того момента, потому что время стало вдруг чрезвычайно важно, но вело себя непозволительно, то неслось на всех парах, то еле-еле ковыляло) они виделись четыре раза. Сегодня был пятый. Дима прекрасно помнил, что три раза они встречались днем, чтобы вместе пообедать, и один – вечером, за бокалом вина в маленьком винном погребке для ценителей. Если это и была дружба, то она не нравилась Диме, потому что он сгорал от желания близости с этим парнем.
Петр тоже горел, но не от любовной лихорадки. Он то ли простыл, то ли подхватил грипп, и его знобило со вчерашнего вечера. Оставаться дома не хотелось. Петр выпил всевозможные лекарства, надеясь, что они не вступят в неуправляемую реакцию с его препаратами от ВИЧ, принял душ, побрился, не всматриваясь в свое отражение, и отправился на свидание.
Да, это было свидание, во всяком случае, для Димы, который, с нежной усмешкой подумал Петр, еще немного, и принялся бы от волнения скакать вокруг него с воздушными шарами в руке.
– Нужно взять какую-нибудь шуршащую еду, – растолковывал Петр Диме, пока они стояли в субботней очереди в кассы. – Начос, или попкорн, и громко есть во время сеанса. А главное – шуршать в самые страшные моменты.
Какие-то девушки сзади них не выдержали и прыснули со смеху. Петр повернулся к ним и любезно улыбнулся. Девушки смутились и сделали вид, что проверяют сообщения на мобильных.
Петр не мог решить, нужен ли ему Дима. То, что осталось от его сердца, чуть слышно ныло от этой немного щенячьей влюбленности красивого молодого парня, но невозможно было понять, не коренится ли это сладко-горькое чувство в прошлом, в воспоминаниях о Вите. С гибели Вити постоянных парней у Петра не было.
– Я живу так, как будто умер, – проговорился он Диме, когда они пили терпкое ледяное вино и балансировали на самой грани подлинной откровенности, ведя разговор о сиюминутных вещах, чтобы еще немного оттянуть тот миг, когда им придется открыться друг другу. Но славный мальчик, конечно же, решил, что это относится к вирусу. В его мире, должно быть, не случалось трагедий, один парень не изменял другому, подхватывая попутно ВИЧ, измены заканчивались расставанием, а не смертью. Так как же его угораздило влюбиться в Петра?
Так как же меня угораздило в тебя влюбиться? Этот вопрос Дима мысленно все время задавал Петру. Почему это ты? Как вышло, что я ухнул в пропасть твоих недобрых глаз? Для чего нужно, чтобы я терял рассудок всякий раз, когда ты обращаешься ко мне? Кто дал тебе такую власть надо мной? И почему, скажи мне, почему ты с вирусом, неужели ты не мог остаться здоровым, разве мы не могли бы быть беспечными, радостными влюбленными, которым дела нет до темных глубин мужской любви?!
Вечерами он читал все, что только можно, о ВИЧ. Дима понимал, что у него, в общем-то, нет выбора – его новая, тревожная любовь была такой силы, что речи о благоразумном прощании и идти не могло. Вопрос был в другом – сколько времени им было отпущено? Мог ли Дима позволить себе роскошь не торопиться с признаниями, или ему нужно было спешить, убеждать Петра в любви, чтобы пробыть с ним как можно дольше?! Что, если Петр посмеется над ним и отправит прочь?!
Когда они встречались, Дима не мог оторвать глаз от Петра. Его худоба больше не пугала, но беспощадные глаза все также затягивали в синие вихри сложных, болезненных страстей, раньше Диме неведомых. Временами Петр напоминал ему гордую одинокую птицу с перебитым крылом. Впервые в жизни Диме хотелось заботиться о другом человеке. Он взрослел с каждым днем, проникаясь горькой любовью.
Дима знал, что тот Виктор, друг Петра, трагически погиб, но не ни за что не стал бы спрашивать, от чего. А Петр не рассказывал. Не хотел, наверное, бередить только начавшие затягиваться раны?
В один из вечеров дома Дима одиноко пил вино, слушая тихий, светлый джаз.
Как они стали бы жить вместе, сколько ограничений было бы в их близости, когда они устали бы от вечных предосторожностей?!
Что, если Петру станет хуже? Если его лекарства перестанут действовать? Что будет тогда?
Но мы смертны, осознал Дима. Мы все уйдем, и никто не знает, ни когда, ни куда мы отправимся. У молодого мужчины сжалось сердце. Всем влюбленным рано или поздно суждено расстаться, потому что закончатся их жизни. Это неизбежно. Мы хрупки, уязвимы, мимолетны. Но пока мы живы, мы любим. Он закрыл лицо руками. Нет, не так. Пока мы любим, мы живы, и может быть, только может быть, истинная любовь уходит с нами в неизвестность смерти.
Если он позволит, я буду с ним. Дима поднялся с ковра и подошел к окну. В октябрьском небе поднялась зарождающаяся Луна. Я буду с ним, пока я жив. Дима закрыл глаза. Пожалуйста, пусть Петр позволит мне любить себя. Пожалуйста. Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы он стал счастлив.
Сейчас, под оглушительные взрывы на экране, Дима протянул в темноте руку и дотронулся до пальцев Петра. Они были огненными. Дима едва слышно ахнул.
-Это простуда, – прошептал, наклонившись, ему на ухо Петр. – Не волнуйся. Это не заразно. Мне легче… среди людей.
Он не одернул руку, и Дима чуть не заплакал от счастья. Совсем ебнулся, сердито подумал он про себя самого. Осталось только пролить слезу во время секса, и привет.
Когда они вышли на улицу, Петру вдруг стало страшно. Одинокая ночь в ознобе пугала его. Можно было позвонить Инге, и она приехала бы, оставив любые дела, бросив Терри, как делала уже не раз, чтобы охранять друга от мучительных кошмаров и тягостных мыслей. Но рядом был Дима, и Дима был в него влюблен, и мучительная жизнь упорно продолжалась, и хотелось не стремительного секса, а человеческого тепла. Это, наверное, тоже побочные эффекты терапии, подумал Петр, когда вдруг понимаешь, что хочешь нежности и щенячьей преданности. Не смотря ни на что. Вопреки всему, что случилось. Просто отогреться, хотя бы на чуть-чуть.
– Слушай, я фигово себя чувствую, – сказал Петр, – но это ненадолго. Мне нужно просто прилечь. Поехали ко мне, хочешь? Поболтаем.
На Димином лице проступила такая радость, что Петру сразу же стало легче. И жар вроде бы угасал.
– Давай заедем, купим тебе чего-нибудь полезного, – предложил Дима. – Я, вообще-то, хорошо готовлю.
– А на швейной машинке ты шить умеешь? – ласково поддел его Петр. Он был за рулем и вел очень осторожно, прислушиваясь к себе, чтобы, в случае чего, успеть затормозить. Но голова не кружилась.
– Только на ручной, – с готовностью откликнулся Дима. – Ножную пока не освоил.
Они посмеялись. В супермаркете Петр с удивлением наблюдал, как толково Дима делал покупки. Хоть женись на нем, подумал он. Парень-то хоть куда. Ему бы ровесника, такого же, как он, симпатягу, верящего в жизнь, доброту, любовь. А он со мной. Вот ведь как получилось.
Дома Петр сразу же отправился к низкому дивану в большой комнате.
– Кухня вот там, – показал он Диме. – Хозяйничай. Осматривайся. Дай мне минут десять, и буду как новенький.
Он лег и свернулся в клубок. Я не предаю тебя еще раз, говорил Петр призраку Вити, опустившемуся рядом с ним на тот же самый диван, где они так много раз занимались любовью. Мальчик мой, я не предаю тебя вновь и вновь. Теперь ты знаешь, что я обречен любить только тебя. Но так вышло, что я все еще жив, и мне нужно немного человеческого тепла, немного близости. Витя, малыш, пойми, я никогда уже не стану так счастлив, как был с тобой. Возможны только отголоски той любви, только слабые отблески нашего огня. Прости меня, прости меня, прости. Петр плакал в милосердной темноте. Витя, казалось, был совсем рядом, близко, до него просто нельзя было дотронуться, и от невозможности обнять его, прижать к груди, зарыться лицом в волосы разрывалось сердце.
На кухне просвистел чайник, в ванной пошумела вода.
В темную комнату вошел Дима, устроился рядом и обнял Петра со спины. Дима не ожидал, что изможденное на вид тело окажется сильным и гибким. Он осторожно погладил Петра по груди, потом – по плоскому животу. Вдохнул запах его тела, странно нежный. Провел кончиками пальцев по щеке. Она была влажной. Слезы? Что происходило? Весь Димин опыт улетучился. Нужно было быть очень, очень осторожным, чтобы не вспугнуть этого изломанного человека, не оттолкнуть его.
– Давай уже, – пробормотал Петр. В его голосе слышалась улыбка, слезы прошли, унеся боль. Он легко шмыгнул носом. Что-то тяжелое отпустило, разгоралось желание. – Никаких сюрпризов тебя не ожидает.
От Петра исходил легкий жар. Я извращенец, по-моему, пронеслось в голове у Димы. Меня заводит, что у него температура. Или я извращенец, или я его действительно люблю.
Эта прозвучавшая в голове фраза, само слово «любовь», пробили Димино тело быстрой судорогой. Так и было, он ласкал горячее, сухое тело любимого парня. Любимого. Наверное, именно поэтому хотелось все время его целовать.
Петр тихонько рассмеялся и запустил руку за спину.
– Шериф, это у вас пистолет такой большой?
Дима прыснул, быстро развернул Петра лицом к себе и выдохнул:
– Давай, пусть все будет. Хочу тебя. Где свет зажигается?
Петр замер. Дима быстро погладил его по лбу:
– Мне нужно видеть твои глаза. Пожалуйста. Я люблю тебя.
Петр приподнялся на локте и зажег маленькую лампу, стоявшую на полу. Потом достал из-под кровати презервативы. Проза секса. Резина, смазка. Он стянул футболку. У Димы все еще был шанс уйти. Он все еще мог прозреть и увидеть, что делил ночь с предателем и убийцей.
А мигом позже в дело вступила великая телесная магия, и доводы рассудка растаяли в мягком теплом воздухе.
… Я буду должен сказать ему утром, говорил себе в полудреме Петр. Сказать, как все было. Пусть эта ночь не кончается. Он разлюбит меня, когда узнает. Если бы можно было умереть сейчас, вот так, когда он близко. Уйти, пока я счастлив этим убогим, жалким, фальшивым счастьем.
Петр погладил Диму по плечу, а потом, внезапно вспомнив нечто важное, прошептал:
– Эй, утром не бери мою бритву, если раньше встанешь, слышишь? На всякий случай. Привыкай сразу к порядку. Проснусь, дам тебе новое лезвие. Не охота сейчас суетиться.
Вместо ответа Дима поцеловал его руку. В памяти Петра на миг возникли строки, когда-то написанные им самим в период неизбежного юношеского творчества:
Oh ever so gently I set you floating
Amidst harsh cries and softer moans
You spiral slowly towards the nothingness
Of love entirely fulfilled
Так бесконечно нежно
Я отправляю тебя в плавание
Среди хриплых криков и нежных стонов,
Без спешки, по спирали, в Ничто свершившейся любви
Ничто свершившейся любви…
Потом Петр провалился в сон и вынырнул из глубокого, целебного забытья только утром. Пахло горячим хлебом. Это означало, что Дима хозяйничал на кухне.
Петр потянулся.
Признание было бы безумием. Ночь прошла, и обжигающая близость обернулась холодным, ясным пониманием самого себя.
В откровениях не было ни малейшего смысла.
Если им с Димой удастся в ближайшие пару-тройку недель не затоптать слабый, хрупкий росток чувства, очень похожего на любовь, для признаний будет достаточно времени и позже, если они будут нужны. Если жизнь разведет их – что толку открывать сердце парню, который станет еще одним воспоминанием?!
Но самая глубокая истина была в другом.
С гибелью Вити их связь не распалась, вот в чем было дело. Они с Петром все еще любили друг друга, они все еще были парой, только вот в живых остался лишь один из них. Витя и был тем единственным, кого было суждено любить Петру, и все хорошее, чтобы было в нем, принадлежало только Вите. Смерть была не в силах разлучить их. Она не имела значения.
Дима, ласковый, заботливый, был третьим. Он еще не понимал этого, оглушенный опасной любовью, ошеломленный сложным переплетением желания, нежности, тревоги, но он с самого начала был обречен делить Петра с Витей. Да, тот мальчик добился своего, жуткой ценой – он ушел, чтобы навсегда остаться со своим пустым, неверным, капризным божеством. Он победил, принеся себя в жертву, потому что теперь Петр принадлежал ему, как Витя и хотел, безраздельно, и никто из живых не мог забрать у него Петра, бессильный перед черным колдовством любви к умершему.
Эту тайну Петр мог разделить только с Ингой. Она одна понимала его, потому что и сама была отравлена ядом недоверия к жизни. Они были двумя изгоями, лишенными способности отдаваться в самом высшем смысле этого слова, и именно поэтому их дружеская любовь была прочнее самой страстной романтической связи – они знали друг друга, как их никогда не узнал бы никто другой.
Петр встал. Жар окончательно спал, и он был здоров. Лекарства, действительно, работали, и от простуды не осталось и следа. Впереди были годы существования. Десятилетия, вполне возможно.
Он подаст мне стакан воды, тихо сказал себе Петр. Дима – тот, кто подаст мне стакан воды. С ним можно жить, путешествовать, ходить в гости, болтать, целоваться – коротать время до встречи с Витей в зыбком потустороннем мире, где можно будет рухнуть к ногам любимого и вымолить прощение.
Он вошел на кухню. Дима мгновенно вскочил ему навстречу. Он казался очень юным, хрупким, влюбленным. Было видно, что он дико взволнован.
Петр улыбнулся.
– Привет. Это что, тосты?
Они обнялись. На Диминой щеке был свежий порез от бритвы. Петр инстинктивно замер – если только Дима не носил свою собственную бритву в кармане, то использовал ту, что в ванной, вряд ли разыскав свежее лезвие. Это всегда их выбор, словно услышал он голос своей верной подруги. Петя, это всегда их выбор. Она, как всегда, была права, беспощадная в любви к другу, готовая разрушить кого угодно, что угодно, лишь бы он бы счастлив.
В глазах Димы был отчаянный вызов. Петр ласково погладил его по спине. Хороший мальчик. На утреннем свету было видно, что у Димы на ушах растет забавная шерстка, крошечные светлые волоски. Обезьянка, подумал Петр. Моя любимая ручная обезьянка.
Они поцеловались, а потом Петр немного отстранился и сказал, с улыбкой глядя на бледного от волнения молодого мужчину с подрагивающим, против воли, уголком правого глаза:
– Знаешь, мне пришла в голову замечательная идея. Давай поженимся. В смысле, будь моим мужем. Я тебя люблю. Перебирайся ко мне.
Надо будет позвонить Инге, мелькнуло у Петра в голове, пока Дима почему-то плакал, уткнувшись лицом ему в плечо. Надо будет позвонить сегодня же. Девочка будет рада ненадолго сбыть меня с рук и немного передохнуть, раз уж у меня завелся Дима.
Специально для Парни ПЛЮС
С уважением, Курос.
Если хочешь быть любимым – люби.
