Для советского школьника, верящего в научное знание, угроза показать его врачу за излишний интерес к мужскому пенису оборачивалась жутким стрессом. Не сказать, что я был чересчур сексуально-активным в свои одиннадцать, но правило спать с руками поверх одеяла – казалось естественным делом, ограждающим здоровый организм от “порочных” нагрузок. Я вполне доверял взрослому миру, который (опираясь на науку) знал о мальчиках моего возраста гораздо больше меня самого. (Кем я был, чтобы спорить с этим?)
Видимо, в те годы сексуальный принцип удовольствия навсегда “развёлся” с женским миром, разлетевшись по разным планетам. Это были параллельные вселенные, годные лишь для формальных контактов. Ничего интимного и «тайного» их уже не связывало.
Фрейд увидел бы в этом приметы своей теории. Но думаю, что дело сложнее. Мужской член всегда был темой для фантазий подростка-гея. Иметь “такой же” было пределом моих мечтаний. Нарезая круги вокруг пляжного туалета, я “ловил” загорелых парней в мокрых плавках (бегущих по горячему песку в пляжную “коробку”) , чтобы встать с ними у писсуара. Занавес взвивался, обнажая линию волшебного сюжета. Волнующий театр со «взрослой пьесой», чей смысл едва угадывается зрителем…
Пенис завораживал, обладая странным магнетизмом. Хотя, почему странным? Он всегда был “центром удовольствия”. И чем меньше шансов выпадало школьнику для различных наблюдений (“безотцовщина” имела свои плюсы и минусы), тем острее было наслаждение от случайных «ракурсов» и «видов».
Мужская нагота казалась волшебным театром. Я высматривал её в домашних альбомах, изучая рельефные тела натурщиков в “Истории искусства”. В пятом томе с карандашными набросками – томно лежащий парень с руками за кудрявой головой и картинно выставленным пенисом (каноны неоклассицизма) – доводил меня до полного экстаза. Женское тело, напротив, казалось совершенно безразличным. Разденься в эти годы хоть вся женская часть класса, я счёл бы это зрелище невыносимо скучным.
Но приятель, достающий в школьном туалете – то, что он и должен доставать, – вызывал сердцебиение. Кровь приливала к щекам – и не только к ним. О кабинках в наши годы сильно не заботились, так что цементный жёлоб вдоль стены, разрисованной “хуями”, и линия дырок в полу – пейзаж и ароматы моего пионерского детства. Мысль о том, что подростки нуждаются в частном пространстве – не посещала советские головы. Школьники должны быть на виду, как в казарме – на глазах у командира.
Я чувствовал себя мальчиком из правильного мира, комсомольцем, частью того общества, где мат был дурным тоном, где было просвещение, культура и забота о здоровье. Но параллельно где-то обитали «дикие» приятели, далёкие от правил. Там слышался «мат-перемат» и каверзные шуточки на «пошлые» темы. Там жили по каким-то другим правилам. И бравый однокашник по «художке» Ванька Буянов мог спросить тебя о том, «ебёте» ли вы «своих девок» в классе (речь шла о выпускном одиннадцатом). На что ты «мычал» в ответ, в полном смятении чувств, не оттого, что был девственником, – но потому что минуту назад косился на рельеф его узких джинсов..
Это были два разных мира. В одном обосновался «принцип удовольствия» (в тесном соседстве с матом, членами на стенах, с мастурбацией на школьном стадионе, «непристойными» снами и интересом к мужскому телу).. В другом, параллельном мире, сияли своими «высотами» культура с просвещением, здоровый образ жизни, дружный коллектив и медицинская наука.. Сияли они в шаге от животного страха подростка, чьи фантазии о «членах» могли стать для него катастрофой, – узнай об этом кто-нибудь.
Неприязнь к медицине сидит во мне до сих пор. Дело прошлое, но случайные беседы с психиатрами сегодня только подтверждают давний советский инстинкт. По российско-советской шкале, я – по-прежнему жертва «расстройства». И место моё – в подворотне или клинике. (Таков реальный выбор между собственной природой и культурой). Оставаясь верным своей сексуальной природе, ты обречён на «подворотню», – единственно легальную среду для сексуальных «извращенцев». Во всяком случае, в России.
Я всегда завидовал парням (гетеро- и геям), способным отмахнуться от культурной «нормативности» во имя верности себе и живого «кайфа». Мне это было недоступно. Безоглядности и риску мешало воспитание. К тому же, не хотелось ставить под сомнение основы «правильного мира».
Не медицина, а именно Культура в целом – паталогизировала мою сексуальность. Каждый раз, занимаясь сексом, я чувствовал себя «грязным». Мой интерес к парням и члену был (с точки зрения культуры) «моральной катастрофой». Детский инстинкт, вбитый в голову, живёт во мне до сих пор. И добрая культура (даром, что женского рода) – пожинает сегодня плоды своего воспитания.
Школьные осмотры мальчиков 12-15 лет оборачивались приступами паники. Седовласый муж в халате, держащий тебя за мошонку и со вздохом что-то пишущий в журнале – вызывал приливы животного ужаса, словно все твои «грязные тайны» заносились в официальное досье.
Со страхом залезая в медицинские книжки, я обнаруживал научные свидетельства своей «извращённости». Медицина спешила пригвоздить мой эрегированный пенис целым набором терминов, – которые били по либидо прямой наводкой. «Гомосексуализм», «половая перверсия», «онанизм», «вуайеризм», «эксгибиционизм».. – читал я с ужасом «научные» слова. (Впрочем, понимая это «..гиби..» чересчур буквально).
Я не обладал никакой информацией о сексуальности – кроме той, которую предлагали мне наука с просвещением. (Не считать же достоверным язык улицы с его «трёхэтажной» лексикой?). Мрачный массив медицинского знания – заталкивал меня в «одиночку», объясняя умными словами почему я – «извращенец» с «девиантным поведением». И с годами мне маячит «слабоумие», «снижение когнитивных способностей» и «утрата социализации».
Страницы книги 1927-го года «Онанизм» («причины болезни, предупредительные меры и лечение» – проф. Роледера) – не помню как попавшиеся на глаза, – ставили полный крест на чувстве полноценности. «Монография для врачей, педагогов и родителей» – по сути, означала введение взрослого контроля за подростковой сексуальностью (включая, разумеется, и гомосексуальность), – в полном соответствии с политикой тотального контроля. И лишь в 80-е робкие попытки «нормализации» подростковой сексуальности – совпали с общим ослаблением политического режима. Медицина (надо отдать ей должное) «колебалась вместе с линией партии» – как «продажная девка империализма». Да и социализма – впридачу.
Я не мог не доверять правильному, взрослому миру в 12, 18, 20 лет, который говорил мне об интеллигентности, культуре и чувстве личности. Ценности этого мира были мне слишком дороги. Но в этом светлом мире (в то же время) я был «девиантной» личностью, невесть откуда взявшейся в здоровом советском обществе. Мой подростковый мир, – с эрекциями, тайными мечтами, с любовью к одноклассникам и одиноким сексом – напрочь отвергался культурой.
Наиболее важные годы сексуального становления – пришлись на эту «шизоидную» двойственность, время одиночества и страхов, – на попытки найти хоть какой-то баланс между «извращённым» и «правильным», «высоким» и «низким», «сексуальностью» и «духовностью».
Терминология (вычитанная в словарях и учебниках) становилась инструментом личного подавления. За пугающими «измами» – вставала тень моей неполноценности. Мир, в котором ты хотел жить, с «академическим» упорством вытирал о тебя ноги.
Личность сложно изменить, – особенно те формации, которые заложены в детстве. Как ни странно, до сих пор я чувствую этот разлом, дрейфуя между «нормой» и «порочностью», «сексом» и «культурой», – не умея найти их разумного компромисса. «Здоровая норма» и «грязная чувственность» – по прежнему живут в параллельных мирах, – до сих пор напоминая о себе репрессивной и «научной» терминологией. Медицина – так или иначе – продолжает «кошмарить» сексуальность – в меру научных сил.
С одной стороны, это след «совка». «Строитель коммунизма» не мог расходовать полезную для общества энергию (в голодные-то годы) на личные «разрядки» и оргазмы. (Почти как библейский Онан, пускавший ценный материал не по назначению). По сути, гомосексуальность была враждебна советской идеологии – именно в политическом смысле, – поскольку предлагала «трату сил» вне социальной задачи. «Совращала» общество идеей самоценности секса – вне его социальной, семейной и репродуктивной функции. «Анти-социальность» такой практики – была «опасным» выбором, который ставил «принцип удовольствия» выше общества и государства.
Злодеи-«содомиты» (согласно докладной записке Ягоды Сталину 1934 года) не просто «развращали» «здоровую пролетарскую молодёжь» «чуждыми» соблазнами и создавали «подпольные сообщества» вне пригляда ВЧК, – но и навязывали пролетариям «буржуазную» идею удовольствия. Приоритеты частной жизни (включая секс) – действительно, подрывали основы советского строя, предлагая советским мужчинам свободный взгляд на собственное тело – вне социальных задач..
Впрочем, медицина с ВЧК – стояли на страже классовых принципов. И советская наука выполняла классовый заказ в формате своих медицинских концепций.
В Платоновском «Котловане» рабочая община стыдит товарища Козлова, привычкой «радоваться телом» вдали от трудового коллектива. «Наслаждаешься много.. Будем класть тебя под лампой на столе, чтобы ты лежал и стыдился». Враждебность «совка» к сексуальности (впрочем, как и христианства) – отдельная тема. Впрочем, очевидно, что «принцип удовольствия» – почти религиозным образом – противоречит принципам авторитарного подчинения. Гомосексуальность категорически не вписывалась в авторитарную систему, поскольку была атрибутом частной жизни, враждебной идее контроля и «общественным» задачам (от интима – до брака и репродукции).
Война режимов ХХ века с гомосексуальностью – по сути, являлась войной с частным человеком, в котором виделась угроза «вертикали». «Вертикаль» мужского пениса и «вертикаль» репрессивной власти – обречены на конкуренцию в сложных сюжетах истории. Политическое подавление мужского сообщества – непременно включает в себя и сексуальное подавление. Армейская школа жёсткого подчинения либидо (политическим задачам власти, дисциплины, подавления чувственности) – и является такой практикой сексуального контроля.
Не случайно сталинская статья о «мужеложстве» 1934 года совпала с общей эскалацией репрессий. Влечение и либидо советского человека – не могли остаться вне партийного контроля и регламента. Медицина в СССР была не менее «партиной», чем литература и политика. И так же не-случайно в годы «развитого путинизма» режим объявляет крестовый поход против «гей-пропаганды»… (Тип авторитарной репрессивности – общий для разных эпох).
Как говорится, прошли годы… Но пласт репрессивного опыта, осевший в «подкорке», вбитый туда советскими статьями, до сих пор даёт себя знать.
Натыкаясь на какой-нибудь «-изм» («пажизм», «кандаулезизм» и «парафилию»), тревожно (хоть и иронично) примеряешь их к себе. И лёгкий холодок, почти как в детстве, сбегает вниз по животу… Ты для чего-то лезешь в словари, выясняя (например), что лидийский царь Кандавл «страдал извращённой потребностью демонстрировать слуге обнажённую партнёршу». «Боже! Это ж рядовая групповуха, со всеобщей демонстрацией – всем, всего и сразу», – с облегчением думаешь ты, вычёркивая «-изм» из списка тайных ужасов. А сколько ещё не вычеркнуто?
Сейчас, пожалуй, это странно, но в годы школы и студенчества страшное словечко на «-изм» звучало для меня кошмаром не только в силу уголовной статьи. Но и в силу моего доверия к культуре, которая (с опорой на науку) записывала меня в «извращенцы». Будучи мальчишкой, я не понимал, что наука и культура в те годы – предавали меня (с моей любовью, дружбой, миром моей личности, доверием к истине), выталкивая в «грязную реальность», где член назывался «хуем», а «ебля» была нормой мужского быта. Культура отторгала мою личность, – и это было актом предательства.
Редкие счастливцы среди сверстников проскочили «совковую» пропасть между социальностью и сексом (впрочем, для «гетеро» это не было проблемой). Я же «завис» в своём школьном прыжке, пытаясь совместить два разных мира – гомосексуальность и культуру, секс и нормативность, «грязное» с «высоким», культуру и природу…
Проблема в том, что российская культура по-прежнему продолжает отторгать гомосексуальность, выкидывая её за пределы «высокой духовности», – и это делает частную жизнь гомосексуала в России «грязной» по определению. Мы можем с этим спорить – внутри своего сообщества. Но с позиций «российской культуры» (с опорой на «титанов» и «классиков») – мы остаёмся частью «профанного», «низкого» мира – со своей «порочной» сексуальностью. Такова «культурная» реальность.
Поэтому борьба гей-сообщества за возвращение в культурное пространство – выглядит отчасти двусмысленно. Потому что репрессивная культура порой – совсем не тот «приличный дом», куда стоит стучаться годами, доказывая право быть частью «хорошего общества». Самой культуре ещё надо доказать, что её залы – не бордель и не казарма. Культуре надо очень постараться, возвращая нам долги, залечивая раны и исправляя старые (кровавые) грехи, чтобы гей-сообщество решило наконец считать её «своей», – культурой с большой буквы..
Пока это не так.
Медицина моей юности долго загоняла меня в тупик. Наука и культура – не помогали, а мешали принять себя. Видимо, поэтому «двоемирие» останется со мной до конца. До сих пор я чувствую себя жителем двух миров – «культурного» и «грязного», «высокого» и «низкого». Советский разлом между ними не желает исчезать, а жить по одну из сторон – я просто не могу.
