В фильме Рязанова, как известно, стихи Марины Цветаевой, посвящённые женщине, в которую она была влюблена, обращены к мужчине («Под лаской плюшевого пледа»). И это — не случайный эпизод.
Подмена сексуальности в трактовке классических текстов — привычна, к сожалению, для «духовной» русской культуры, чья «духовность» требует вписаться в рамки христианской (советской) морали.
Лев Толстой, очарованный в юности «Исповедью» Руссо и пытавшийся сделать исповедальность методом анализа (в своей «Трилогии»), должен был отказаться от сексуальной тематики (доступной европейскому автору 18 века), поскольку в рамках русской культуры «исповедальность» имела «моральные» границы.
Этический подвиг Руссо в области самоанализа оказался невозможен на русской почве, где сексуальность оставалась исключённой из культурного дискурса.
Толстой мог написать о «влюблённости» в мужчин (это был предел его открытости), но, как Руссо, не мог писать о мастурбации, сексуальных фантазиях или о внимании к себе гомосексуалов, с которым, естественно, сталкивался. И уж совсем невозможно представить в «Трилогии» описание оргазма или спермы (в известной сценке «харассмента», как мы сейчас назвали бы однополые домогательства к юному Жан-Жаку).
Однако, понятно, что «целомудренная» русская литература не совсем избегала сексуальных тем. Серебряный век (совпавший с глубоким кризисом политической системы) стал «прорывом», в который хлынула поэзия и проза Кузмина, однополая тематика, эротика во всех её видах (от Розанова до Дягилева и Константина Сомова).
Слово повергло меня в смятение
Но сложившаяся «культурная типология» требовала метафорической подачи сексуальной тематики. Образно и иронически этот принцип выразил Кузмин в двустишии: «Всё Томас Манн, да Генрих Манн, — а сам рукой к нему в карман».
Несмотря на юмор, это довольно глубокая формула, где баланс «духовной» эротики и «бездуховной» порнографии — находится в борьбе и зыбком равновесии.
Тема сексуальности человека — в сложном сочетании с условным языком культуры — это вечная история, когда границы между ними исторически-подвижны. Изображение мужского члена на фото (Роберт Мэпплторп) стало культурным явлением только в середине 20 века, а до этого оставалось достоянием «низкого» порно-жанра.
Но постепенно секс завоёвывают нишу в сфере «высокой» культуры. В пост-христианском мире становится понятно, что «таинство» сексуальных эмоций — это легальная часть культурного бытия.
Когда-то в книжном магазине на Лубянке (в 90-х это ещё не вызывало отвращения) я был поражён эссе Виктора Ерофеева о «гуманитарном» значении утренней эрекции, сближающей людей «поверх культуры и политики», а слово «хуй» (на котором настаивал автор) и вовсе поверг в смятение.
Конечно, не «моральное» смятение (я не ханжа), но культурного свойства. До меня дошла простая мысль, что «сексуальность имеет культурный смысл». Для того, чтобы понять это, нужно было расстаться не только с «совком» внутри, но и с «духовной» «толстовской» традицией, которая брезгливо обходила «эту мерзость» (как говаривал герой «Воскресенья» об однополых связях).
Русская культура на рубеже веков постепенно вводила тему сексуальности в «прямую речь», понимая ценность этого материала, но прикрывала его метафорическим флёром.
Ужасно интересно наблюдать «приключения» из жизни сексуальных метафор в текстах замечательных поэтов (когда-то это будет темой диссертаций).
Жар соблазна
Однополый лесбийский секс прорывался к читателю в цикле Цветаевой «Подруге» — годы любовной связи с Софией Парнок. И точно так же тема «традиционного» секса прорывалась в «Свече» Пастернака.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Метафора «то и дело» горящей свечи, капавшего воска на платье (изящный и точный образ), «скрещенья ног» (и т.д.) — замечательный пример «одухотворения» сексуального сюжета, который (разумеется) возводится к «кресту» и религиозному смыслу.
Чем физиологичнее деталь (воск на платье), тем острее потребность «возвысить» секс до религиозного значения. Именно в этой связке («жара соблазна» — с «ангелом») — русская культура пыталась вводить сексуальные новации в свой контекст.
Мы видим поиск тонкого баланса физиологизма и «духовности». При этом почти невозможно представить «одухотворённый» вариант такой поэзии с двумя мужчинами:
И падали два башмака
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На галстук капал.
Секс в рамках русской литературы мог получить «легитимность» только на фоне «религиозно-духовной» декорации. Слова и понятия сексуального «низа» прорывались на страницы и в публичный контекст только в религиозной упаковке.
Чтобы иметь право писать о члене, сперме и сексуальной позе партнёра (на чём настаивал ещё Жан-Жак Руссо), русский поэт обязан был дополнить «низкий» сюжет — какой-нибудь «свечой», «ангелом», «воском», «скрещением крыльев» и завершить это ссылкой на «крест».
Традиция «окультуривания» слишком сексуального контента была постоянной советской практикой. Любая сексуальная детализация — максимально затушёвывалась и подвергалась цензуре. (У читателя вообще не было права на сексуальную эмоцию и реакцию).
«Любовь», меняющая гендер
Такой цензурой занимались выдающиеся советские авторы, например, Маршак, выдававший сонеты Шекспира, посвящённые «белокурому другу», за стихи, обращённые к женщине. (Чтобы исключить «порочные» аллюзии). Или Эльдар Рязанов, наделявший лесбийский текст Цветаевой гетеросексуальным смыслом.
Цветаевский сборник «Подруга», посвящён Софье Парнок. Два стихотворения из него 1914 и 1915 года («Хочу у зеркала, где муть») стали песнями с лёгкой руки советского кинематографа, где им навязано гетеросексуальное содержание.
Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? — Чья победа? —
Кто побеждён?Всё передумываю снова,
Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?Кто был охотник? — Кто — добыча?
Всё дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чьё сердце — Ваше ли, моё ли
Летело вскачь?И всё-таки — что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?
Но в отличие от Пастернака, сексуальный контекст здесь «прикрыт» не автором, а режиссёром. В гетеро-трактовке текст теряет половину своих скрытых значений, (которые стали приметой времени, легальным выходом лесбийской темы к читателю).
По-своему, можно говорить о неуважении к автору, к его подлинным чувствам. И хотя на советском экране лесбийский текст выглядел жестом фрондёрским (почти хулиганским), но автору от этого не легче: это всё равно, как переделать «Крылья» Кузмина на «натуральный» лад.
А ведь прелесть именно в подтексте, в игровом осмыслении «нетрадиционной» сексуальности. Как и Пастернак, Цветаева увлечена метафорическим флёром эротики, — но к чести автора не прикрывает секс церковностью.
Для неё это — удивительный чувственный и духовный опыт, который ценен и глубок — сам по себе, без отсылок к «ангелам» и «скрещениям».
Прекрасна идея сексуального равенства (кто был охотник, кто добыча), прекрасен опыт «обратности» и «нетрадиционности» (всё дьявольски — наоборот). Чудесное описание сексуальной пластики с образом мяча (кто в чьей руке был только мяч), — взаимный жест, обращённый к телу и сердцу одновременно (чьё сердце — ваше ли, моё ли..). Прекрасна даже ссылка на кота, — который стал свидетелем интима (что понял, ласково мырлыча?). Смущение присутствием животных -«вечная тема» любовников.
Чудесная точность сексуальной картинки, достоверности чувств и человеческого смысла этих отношений. Никаких «крестов» и «ангелов»…
Гетеро-сексуальная версия Рязанова просто убивает весть этот волшебный пласт поэзии, связанной с равенством, борьбой и женским телом. Зато появляются диковатые образы (в обращении к мужчине): «в чьей руке был только мяч..» (Что за «мячи» могли отыскать на партнёре женские руки — не стоит и обсуждать).
Разумеется, можно сказать, что любой поэзии «назначено судьбой» метафорически преображать и «камуфлировать» сексуальные смыслы. Не стоит ждать, что «прямой» сексуальный словарь появится в поэзии в буквальном значении слова. Даже «хулиганствующий» Маяковский (который, как известно, легко вводил в свои «лесенки» — «блядей» и слово «прогибишен», прибегал к сексуальным метафорам. («К вечеру хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское»).
Сексуальность в поисках языка
Но с другой стороны, мы живём в эпоху, когда сексуальное содержание (со времён Руссо до фотографий Мэпплторпа) — легально входит в культурное пространство. Это большой процесс, связанный с гуманизацией образа человека в целом. И язык для сексуальной сферы — всё ещё находится в процессе адаптации к культурному пространству. Особенно в России.
В рамках традиции «великой русской литературы» нормализация сексуальности — это особенно «болезненная» история, когда наше общество до сих пор не готово воспринимать лесбийские тексты Цветаевой, книги И.С.Кона или эссе Ерофеева.
В языке всё ещё зияет пропасть между «приличной» лексикой и «запретной» в описании секса. Не случайно мы нуждаемся в западных аналогах («Dick piks», «Fuck») для уменьшения этой пропасти.
По-своему прав Пушкин: «Но панталоны, фрак, жилет, — всех этих слов по-русски нет». У Толстого просто не было слов, чтобы писать о гомосексалах, оргазме, мастурбации и сперме, — оставаясь в рамках литературы. Сам язык ограждал русских авторов от обсуждения сексуальности. В культуре религиозного типа иначе быть не могло.
Язык не развивается сам по себе. Он следует за вестернизацией России в целом. Если продвинемся по этому пути, то появятся в общем доступе и «лесбийские» (к примеру, но не только) стихи, сюжеты, фильмы, комментарии к стихам.
Не продвинемся, — так и будут «редактировать» книги, стихи и фильмы, — выбрасывая целые куски, запрещая «неприличные» слова, перевирая переводы и жульнически меняя местоимения.
Александр Хоц (facebook)
Графика: К.Сомов «Книга маркизы». Катя Леонович «Портрет Могутина».
